багажник, мужчины сели на заднее сидение, и машина уехала. Мона Ли стояла, не зная, что делать и куда бежать. Только она сделала шаг на дорогу, чтобы бежать к гостинице, как другая машина, до того стоявшая за выступом каменной стены, медленно поехала на Мону, и, когда та отпрыгнула на тротуар, открылась задняя дверца Волги, и Мону Ли буквально втянули в машину.
— Сиди тихо, будешь жива, — сказал кто-то, и Моне Ли связали руки и завязали глаза.
Глава 32
После визита к начальнику горотдела милиции Ташкента Псоу вернулся подавленный.
— Товарищ! Дорогой! — стучал пухлым кулаком начальник милиции, — как ты допустил, да? Как? Ты виноват, да! Ты видишь, кругом сколько людей, какие люди есть нехорошие, позор нашей советской республике! Я один разве могу? Я, поверишь, ночами не сплю, думаю, как быть, что делать, да? — Псоу сидел на стуле у длинного полированного стола и смотрел на портрет Феликса Дзержинского, странно неуместного в жарком Ташкенте. Начальник снял трубку телефона, потыкал в кнопки, проговорил что-то по-узбекски, опять постучал кулаком по столу, стал кричать в трубку, потом долго слушал, кивал головой и, наконец, трубку бросил. — Искать будем! Город на ноги поднимем! Иди, дорогой, не волнуйся. Все сделаем. Найдем. Девочка, да! Я сам отец, я тебя понимаю.
— Нужно подключать Москву, — неуверенно сказал Псоу.
— Зачем? Москву зачем? Э-э-э, обидеть хочешь? Что Москва оттуда видит? Это мы тут знаем, кто где, Москва зачем?
Собрались в номере Псоу. Молчали, курили. Боялись даже взглянуть в сторону Пал Палыча. Марченко сказала:
— Так, нюни не распускаем, это, во-первых. Москву на ноги поднимаем, это — во-вторых. Связи есть, и есть там, где надо.
— Лара, что в Ташкенте смогут московские менты, не смеши меня! — Эдик покосился на стоящий в номере телефонный аппарат.
— Эдик, а кто сказал — милиция? — Лара растянула губы в скобочку, — милиция нам не поможет.
— Контора? Лара? Ты в уме?
— Да, — спокойно ответила Марченко, — я соображаю лучше всех вас, мальчики. Только контора, как ты, милый, выразился.
Маленького, темного человечка, уже без кепчонки, в промокшем от пота пиджачке, в наручниках, легко внесли в самолет двое, в одинаковых серых костюмах и рубашках пыльного цвета. Один, белобрысый, был повыше, а тот, что с волосиками пожиже, мышиного цвета, был первому по плечо. Лица их были одинаково неразличимы. Аэродром был военный, но на самолете не было спецномеров. Загудели турбины, ЯК-40 поурчал, и выкатился на взлетную полосу.
Съемок не было, исчезновение Моны переживала вся группа, удивительную девочку любили, и сейчас тревога была настолько сильна, что никто ничего делать не мог. Коломийцев сидел в номере, уткнув голову в ладони, и слышал, как отстукивало сердце — нет-нет-нет-нет. Псоу сидел вместе с Марченко и Эдиком, придумывая все мыслимые и немыслимые объяснения исчезновению Моны Ли. Марченко, связавшаяся с Москвой, говорила из осторожности, с простой почты, и номер дала не рабочий, а домашний — того человека, от которого в Советском Союзе зависело даже больше, чем всё.
В номере Псоу зазвонил телефон. Вольдемар схватил трубку:
— Слушай меня, москвич. Можешь звонить милиция, КаГэБЭ, Брежнев звони, звони, куда хочешь — здесь от меня все зависит. Хочешь, чтобы девочка была жива?
— Да, — просипел Псоу, — да, верните нам Мону!
— Никто твою девочку ПОКА не тронет, а ты сделаешь то, что я скажу тебе. Я скажу, понял? — Акцент был такой сильный, что Псоу половину слов разбирал с трудом.
— Ваши условия? — Вольдемар, держа ухом трубку, дал понять жестами, что речь идет о Моне Ли.
— Завтра узнаешь. — Голос был жирный, как баранина, и очень довольный собой.
До Москвы новости докатились в тот же день. Крохаль орал на Вольдемара, что тот идиот, раз потащил в пустыню гордость советского кино Ларису Борисовну, которую может укусить змея, или унести пыльная буря, и что нечего тратить государственные деньги, выделенные на самое главное и важное из искусств, на экранизацию сомнительных арабских сказок, и вообще, как у нас с арабами, еще непонятно, а сказок полно, вот, скажем, «Колобок», и снимать можно в ВТО в Рузе, и опять-таки об урожае. Вольдемар положил трубку на полированный столик с белесыми следами от стаканов с чаем и угрюмо слушал начальственную речь. Через час Крохаль выдохся, и, убедившись, что лично Ларочке ничего не угрожает, сказал, что связался с Петровкой, которая сама свяжется, с кем надо. А кино снимай, раз гостиница оплачена, командировочные выписаны… и опять завелся на час.
Пал Палыч не выходил из номера, надеясь на звонок, или подсунутую под дверь записку, или — на чудо. Почему бы, и нет? Вот, хлопнет, как обычно ладошкой по двери, распахнет её, и скажет — п-а-а-а-п, прости, а? Я с девочками села просто в автобус, а нас завезли… на слове «завезли», опять сжало сердце, и вскипели слезы отчаянья. Где ты, девочка моя, где?
Ранним утром следующего дня группа выехала на съемки за город, снимали в заброшенном ауле, где еще теплилась жизнь такая же, как и была сотни и сотни лет тому назад. Здесь не было света, и неразговорчивые женщины в ярко выцветших платьях, с покрытыми тюбетейками головами, сидели у очагов во дворе, мужчины пасли овец, брехали огромные белые псы, и стояла седая теплая пыль над дорогой. В сценарии был эпизод с пропажей дочери султана, и Аладдин отправлялся на ее поиски. Архаров был убедителен настолько, что даже Леня Северский пожал ему руку, чего не делал уже давно. Возвращались на автобусах по дороге, прорезавшей хлопковые поля, но ничего не вызывало интереса.
— А может быть, нам домой свалить, а? — спросил оператор, — чего-то мне тут не очень. Как-то стрёмно, сегодня — Мона, а завтра?
— Вадик, разреши мне не считать тебя подлецом, — Сашка Архаров поднял крышку люка и в автобус потянуло пусть жарким, но воздухом. — Хотя, вот без тебя я бы лично — улетел.
— А я бы с тобой в один самолет, — Вадим завелся с пол-оборота, так как находился в состоянии похмелья с момента отъезда из Москвы, — не сел бы, ты, Сашка, сам редкий мудак.
— Мальчики, — грудным голосом сказала Ларочка, — не к месту. Останьтесь мужиками — оба.
В гостинице ополаскивались теплой водой, вяло шедшей из крана, пили чай, который помогал от жажды лучше любой минералки, заказывали межгород с Москвой, читали журналы, кто-то стирал бельишко, заткнув раковину тряпкой, кто-то пил, кто-то кого-то любил — потому, что своя жизнь всегда сильнее чужой беды.
В дверь номера Псоу постучали.
— Войдите, — крикнул Вольдемар из душа, думая, что это Юлечка, молоденькая актриса, взятая им в группу в надежде на легкую связь. — Да войдите, что
